отыскал дамскую гребенку, усыпанную стекляшками, отнес на кухню и сунул в ведро. Книги, рукописи лежали горой. Он сбросил их просто на пол, сел на подоконник, теплый от чугунной батареи, и задумался.

Не только вещи были покрыты пылью; вещи и книги - лишь покорные слуги; каков хозяин, таковы и они. А вот не заняться ли сначала приборкой самого себя? Он закурил папироску и глубже задумался.

Как прошли эти два года на Сивцевом-Вражке? Конечно, университет, а затем что сделано хорошего? Работал? Нет. Вообще, как проводил время? Никак, - покуривал и прочее.

Николай Иванович слез с подоконника и зашагал по трем комнатам, размахивая рукой и бормоча. Точно из тучи хлынули на него суровые мысли. "Гнусно!" - крикнул он.

В это время швейцар позвонил снизу, позвал к телефону. Николай Иванович сбежал в подъезд и вошел в будку, засаленную плечами, исписанную цифрами; под лампочкой была надпись мелом: "Нюра, обожаю".

Говорила Марья Кирилловна. Ее голос немного дребезжал в телефон и казался от этого еще слабее. Она спросила, что он делает, придет ли сегодня, сказала, что больше грустить не будет..

- Марья Кирилловна, спасибо вам, - заговорил он, уткнувшись лбом в угол будки, - дело в том, что я должен вас предупредить: вы, кажется, хорошо ко мне относитесь. Я - маленький и ничтожный человек. Подождите! Я должен - до конца. Я вам болтал о том, как жить, и вы даже внимательно слушали... Какой ужас! Я не рассказал вам раньше о себе, потому что только сейчас почувствовал: во мне даже просвета нет на что-нибудь человеческое. Я не понимаю, что плохо и что хорошо. Недавно, пьяный, ругался и дрался в кабаке и потом даже забыл об этом. Я не помню по именам женщин, которые у меня бывали. Я не любил ни людей, ни родины, ни своего дела. Я жил как во сне, не знаю - зачем. Если пришлось, мог бы украсть и убить. Подождите - я не вру, все это верно...

И он продолжал каяться в том, что было и чего не было, что представлялось только возможным... Марья Кирилловна долго молчала.

- Все? - спросила она.

- Не знаю, больше не могу.

- Вот то, что вы сказали об этом, - голос ее был странный и прерывающийся, - если положить это на одну чашку весов, а на другую все грехи... Они взлетят наверх.

- Что, что? - переспросил он в крайнем волнении.

- Вы подошли ко мне беззащитный. Что же я могу сделать, как не полюбить вас за это...

Дальше не было слышно. Николай Иванович зажмурился и вдруг глухо заплакал в трубку и не мог удержаться от муки и счастья...

- Бедный, родной... - услышал он легкий шепот...

.......................................................................

Некоторое время Николай Иванович тыркался у себя по комнате, не соображая, что делает: хватал предметы и бросал их; затем в ванной открыл кран и окатил голову и только тогда сообразил, что нужно одеться. Через полчаса он звонил на Молчановке.

Марья Кирилловна сама открыла ему. Лицо ее было серьезно, глаза сияли. .

- Садитесь на сундук, - сказала она и, заперев дверь, продолжала укладывать маленький чемодан в прихожей, на столике под зеркалом.

- Не нужно ни о чем говорить, да вы и сами понимаете. Я уезжаю.

- В Харьков?

- Ну конечно, куда же еще.

- Навсегда?

- Не знаю... Не знаю...

Она тряхнула головой; скользнув, из волос ее упала гребенка. Тогда радость, трепет, свет наполнили Николая Ивановича. Он откинулся на сундуке на висящие на вешалке шубы, закрыл глаза:

- Я понимаю, - все чудесно.

Она надела шубку, сунула ему в