время проходил ночной сторож, в тулупе и несгибающихся валенках.

Оглянув не спеша пустую улицу, сторож дошел до угла, где стоял заиндевевший извозчик, сел на ею санки и сказал:

- Мороз нынче здоровенный.

Извозчик, навалясь грудью на выгнутый передок саней, с трудом отодвинул одно плечо, причем показался клок белой его бороды, белый нос и хлопающие над глазами снежные ресницы, и ответил:

- Зябко.

- В чанной теперь тепло, чай пьют, - продолжал сторож.

- И вино пьют, - помолчав, ответил извозчик. После этого оба они помолчали. Сторож думал, что если бы он был купеческий сын, то сейчас бы ни на какой мороз не вышел, а сидел на стуле, выпивши.

А извозчик думал - в какое место его наймут? Если в такое, где поблизости трактир, то свезет и подешевле.

Лошадь ничего не думала, даже ногами не переступала, а шерсть на ней была кудрявая, как у собаки.

И, кроме этих коротких мыслей, все остальное скорежилось и застыло у сторожа и у извозчика. А на перекрестке, невдалеке, горел костер. Около тесно сидели согнутые фигуры. Позади стоял небольшого роста человек. Он потопал ногами, отвернулся от костра и не спеша подошел к извозчику.

- Мерзнете, - сказал он с трудом, но весело, - эх вы, рабочие.

- Вася, - проговорил извозчик.

Пальто на Васе было короткое, с оторванным карманом, на голове картуз, на ногах обернутые веревками валеные калоши.

- А я у огонька постоял, хуже еще прохватило; пустое занятие, жар должен быть внутренний, - продолжал он.

- А ты проходи, внутренний, проходи, - молвил сторож; на что извозчик сказал:

- Не трогай, это Вася, человек душевный.

- Так вот я за свою душевность три пятака стрельнуть хочу, постукивая зубами и подплясывая, продолжал Вася. - Народ-то скоро оттуда выходить будет, господин сторож?

- Которые скоро, которые не скоро, - ответил сторож, - я ворота сейчас запру, выйти им оттедова невозможно, вот по гривеннику мне и дадут. Ихняя кухарка рассказывала - придут, говорит, пьют, едят и яблоки, и чай, и мясо, а потом читают. Огонь привернут, разлягутся и бормочут. И что ты думаешь, если которого похвалят - он горничной полтинник и мне двугривенный, и на морозе-то все еще про себя бормочет...

- А как же пристав не обижается? - спросил Вася.

- Да разве они люди? Чего на них обижаться.

В это время подошел Иван Петрович. Отогнув задышанный инеем воротник, он спросил, где дом сестер Головановых. Сторож показал ему рукавом на освещенные окна и, когда Иван Петрович направился к воротам, проговорил:

- Еще один - оголтелый,

Но сторож на этот раз оказался неправ. Иван Петрович служил в провинции; много читал, сам пописывал и привык издавна строить однообразные свои дни по тем законам, которые находил в книгах великих писателей.

Не один он был таким мечтателем: по всей глухой, завалющей Руси - в городах, селах, железнодорожных станциях, засыпанных снегом хуторах - живут еще странные люди, у которых в жидкой северной крови есть капля восточной отравы; и капля эта подобна лихорадке - живет человек, здравствует, а вдруг схватит его жаром, свалит с ног, и понесет он в бреду такое, что никому и не снилось. От лихорадки - мышьяк, а от восточной отравы ничто не помогает. Вот и видишь - на поверхность сонной захолустной жизни вдруг выскочит смирненький какой-нибудь до этого обыватель и начинает ото всего отрекаться и тут же злодейство совершит или подвиг. А если выскочить не хватает силы, то хоть поплачет в кабаке, над мерзостью своей, над уходящими днями и