дом. Сели за чайный стол.

Поцелуй был, как солнце, сразу осветивший все вокруг, и, как солнце, была сама Катенька, розовая и нежная. Она предлагала то чай, то варенье... Усмехалась. А родинка, родинка!..

Вечером Миша уехал и долго оглядывался на милый дом Павалы-Шимковского и на крыльцо, где махала Катенька носовым платком.

В поле, среди зеленых хлебов, Мишу застала звездная ночь и крики невидимых перепелов.

Не шибко, похрапывая, бежала лошадь; Миша, запрокинувшись, глядел на небо. Радость кружила голову, он шептал:

- Господи, как хорошо!

Катенька со всеми своими бантиками, полными ручками, с мушкой на щеке, представлялась как сон, и только выпуклые глаза ее глядели отовсюду - между звезд, из темных зеленей, из-под покачивающейся над горизонтом дуги бегущего коня.

- Катенька, Катенька... - шептал Миша и вдруг запел диким голосом на всю степь какие-то несуразные слова.

И так пел, улыбался и плакал, пока лошадь не завезла тележку в овраг.

- Только бы не отказала, - говорил Миша, вытаскивая из грязи задние колеса, - согласилась бы выйти за меня замуж.

"Спать пора!" - закричал перепел на горке.

"Трк... - ответил коростель из сырой лощины. - Трк..."

Миша выпрямил спину, сдвинул картуз на затылок и громко засмеялся.

- Я вас! - крикнул он птицам. - Что вы кричите?.. И тотчас же, должно быть по тону голоса, вспомнил маменьку - Лизавету Ивановну. Вспомнив маменьку, Миша перестал петь и смеяться и стал думать, что бы такое предпринять, чтобы Лизавета Ивановна оставила его в покое и разрешила жениться.

Но, несмотря на смелость таких мыслей, приближаясь к дому, чаще вздыхал Миша, вертелся на сиденье и хотел даже повернуть обратно в степь, где так славно кричали перепела, но лошадь внезапно быстро побежала, остановилась у крыльца, и вот из окна, высунувшись, проговорила Лизавета Ивановна охальным своим голосом:

- Опять заблудился, дуралей... отпусти тебя одного...

- Маменька, - превозмогая себя, сказал Миша и вошел в комнату, маменька, я в последний раз вам повторяю...

Тут он остановился, взглянул на круглую, маленькую маменьку, в ночной кофте и белом на голове чепце, концы которого, торча в виде рогов, покачивались на стене огромной тенью, и подался несколько к двери.

- Маменька, - повторил он в третий раз, махнул рукой и ушел в спальню.

5

Катенька, проводив Мишу, убирала со стола, швыряла чайными ложками.

- Идите-ка спать, будет вам глаза пялить, - сказала она отцу, надоели.

Павала робко снял руки со стола и прошептал:

- Я уйду, Катенька, зачем же сердиться... Глаза его, потеряв с уходом Миши всю строгость, робко помаргивали.

- А затем, - крикнула Катенька, - что мешаете! Вон под столом нагадили... рот у вас оглоблей, есть - и то разучились.

- Уйду, сейчас уйду... - Павала встал, опираясь на палку и горбясь. А где, Катенька, поросеночки, что этот милый молодой человек привез?

Катенька только фыркнула и понесла чашки в буфет. Павала поплелся к себе, но дочь у двери схватила его за руку и дернула так, что он едва не упал...

- Не сюда! - крикнула Катенька, - Мученье с вами... В Алешкину комнату идите спать, у меня гости сегодня...

Павала, улыбаясь, закивал головой, делая вид, что все понял и одобряет. Затворяя за собой дверь, он обернулся и, заметив, что Катенька его не видит, показал ей язык.

Катенька поправляла волосы перед зеркалом. Этот розовый Миша, свежий, как огурец, взволновал с трудом сдерживаемые ею чувства. Каждый месяц (особенно