отчетливо говорит Алешка, захватывает грязную тарелку и, уходя, ловко - ногой - прикрывает за собой дверь.

Теплов некоторое время ругает буфетчика и Алешку. Водка выпита. Языков молчит. Теплов начинает врать о том, что он на будущей неделе перепродаст наумовского жеребца Ильюшке Бабину и заработает двести целковых.

- Не веришь? Эх ты, размазня несчастная. Лоботряс, бездельник. Зачем именье прожил?

- Да ведь и ты прожил, - говорит Языков.

- Нет, я не прожил; меня кредиторы съели. А ты чигири какие-то строил. Зачем тебе чигирь понадобился? Вот из-за этого-то тебя и жена бросила. Как ты смеешь мне не верить, что я жеребца продам!

Он грузно поднимается и идет к двери.

- Алешка! Ну, что - говорил буфетчику? Тьфу! И с шумом захлопывает дверь.

- Давай спать ложиться.

В один из таких вечеров неожиданно было получено письмо от жены Языкова, Ольги, со штемпелем из Кременчуга: "Вот уже пять лет, как мы ничего не слышим друг о друге, и я не получаю от тебя, Николай, ни денег, ни писем. Не знаю, кто в этом виноват. Но мы уже не молоды, нужно научиться прощать друг друга. Напиши - как ты живешь, продолжаешь ли сам хозяйничать, что твой фруктовый сад? За эти годы он стал, наверное, тенистый и чудесный. Я почему-то все вспоминаю мою бывшую комнату, из нее был такой милый вид. Сейчас я играю в Кременчуге".

После этого слова стояла клякса, и все письмо было написано загнутыми вниз рыжими строчками.

Письмо прочли вслух. Языков закрыл ладонью лицо и сидел не двигаясь.

- Ну, как же ты теперь намерен поступить, друг мой? - проговорил Теплов, и тройной подбородок его задрожал. - Пиши: виноват, дорогая, в настоящее время нет у меня больше прелестного сада, и принужден, к сожалению, протягивать руку за милостыней. Так?

- Я не могу ей написать правды, - глухим, страшным голосом ответил Языков, - пусть думает, что я жесток, ревнив, злодей, но не это... Нет, нет! Митя, я тебе никогда не говорил: я продолжаю любить Олю... Ах, боже мой, боже мой!

Языков ответил жене сухим письмом, где ссылался на чрезвычайную обремененность занятиями по хозяйству и земству, и при письме перевел в Кременчуг пятьсот рублей, все, что у него осталось от продажи именья. По совету друга он написал также уездному предводителю, Наумову, предлагая себя в управляющие, но Наумов ему не ответил. Тогда Языков впал в совершенную молчаливость и целыми днями теперь лежал на кровати в номере и думал.

Прошло недели две. Теплов за это время отлучился, - взял с собой шкатулку с картами и уехал, полный надежд, на пароходе в Саратов, и вернулся с заплывшими сизо-лиловыми глазами и без денег, - уверял, что вышло квипрокво. И вот однажды, ночью, когда друзья уже спали, в "Ставрополь" принесли телеграмму:

"Выехала почтовым, целую, Ольга".

Это было как удар в голову. Языков сейчас же оделся и стоял у темного окна. Теплов в ночной рубашке, на кровати, со свечой в руке, перечитывал телеграмму.

- Батюшки мои, - громко прошептал он, - завтра в три часа приезжает. Что же будем делать, а?.

Друг его только низко опустил голову.

- Отвечай, идиот несчастный! - заорал Теплов. - Где ты будешь жену принимать - в нашем свинюшнике, да? Греться к тебе после Кременчуга приехала. Лгун бессовестный!

- Не кричи на меня, Митя, - неожиданно твердо проговорил Языков, - я все решил. Ты жену мою завтра встреть и привези ее в гостиницу, в лучший номер. Корми ее, пои и не отходи ни на шаг. Пусть она проживет здесь три дня, отдохнет после Кременчуга. Ты ей