знаю…
Она схватилась за шляпку, Налымов едва уговорил ее остаться завтракать. Но только он начинал настаивать на заявлении в полицию, – Лилька бросала вилку, принималась плакать.
60
Бистрем позвонил. Отворил Ардашев, поднял руки:
– Батюшки! Какими судьбами! Худой, страшный, ободранный! Неужто из Петрограда?
Бистрем пролез в маленькую прихожую, широко улыбаясь, стащил тяжелое от грязи, залатанное пальто, свернул его и вместе с кепкой положил в угол на лакированный пол.
– Николай Петрович, я к вам прямо с поезда. Понимаете, мне необходимо прилично одеться… За мной следят от самой границы. Николай Петрович, что мама?
– Здорова, все великолепно…
– В таком виде домой не рискну… Главное – пальто, башмаки и шапка…
– Сущие пустяки, магазины еще не закрыты… Слетаю мигом… Есть хотите?
– Ужасно.
– Через час обед. А это тряпье не лучше ли сжечь?
– Да, пожалуй… Я не ручаюсь, что насекомые…
– Куплю и костюм и белье. Размер, конечно, самый большой?…
– Да, да, самый большой… (Бистрем внезапно крепко взял его за руки.) Я так и думал, вы – хороший человек.
– Глупости, глупости… Вы мне расскажите-ка, что в России? Бьем интервентов в хвост и в гриву? Правда это? Я всегда говорил: проснется, черт возьми, русский богатырь… Россия-с – не Австро-Венгрия! Эта раскололась, как глиняный горшок, а мы, черт их возьми, покажем Европе евразийцев!
– Процесс гораздо более сложный, Николай Петрович. Я бы не сказал, что национализм…
– Ладно… Расскажете… Бегу…
Ардашев живо оделся, хлопнул дверью, весело затопал по лестнице. Улыбка слезла с небритого, обветренного лица Бистрема. Поправив маленькие – не по размеру – очки, он сурово огляделся. Вошел в кабинет и сел у топящейся печки, – нога на ногу, локоть о колено, костлявый подбородок на ладонь.
Он был послан курьером из Петрограда и три дня назад перешел финскую границу. Три ночи не спал, страшась быть захваченным контрразведчиками, шнырявшими по всей Финляндии. У него еще не прошли болезненные ощущения контузии, полученной под Пулковом, голову от усталости и голода застилала тошноватая муть. Но это – мелочи. Он иными глазами глядел теперь на этот мир, покинутый им в сентябре. Швеция поразила его опрятностью, порядком, удовлетворенностью, – страна еще не израсходовала богатств, перепавших ей во время мировой войны. Бистрем вглядывался в краснощекие лица щегольски одетых граждан, в окно вагона-ресторана видел, как они ели, пили, курили. Они были благодушны и вежливы. И Бистрем не мог отрешиться от ощущения, что этот великолепный мир отделен от него будто невидимой решеткой.
Перед отъездом из Петрограда он получил наказ провести в европейской печати ряд статей, чтобы, сколько возможно, парализовать желтую прессу. Со всей пылкостью он принял тогда наказ. Сейчас у горячей печки он с тяжестью думал, что трудно ему будет полностью оправдать доверие товарищей. Нужна бешеная энергия, свежесть всех сил, а у него слипаются глаза, и он с жадностью думает об ардашевском обеде. Несомненно сильно потрепаны нервы…
В прихожей трещал звонок. Бистрем провел ладонью по лицу, встряхнулся, отворил парадную дверь. Вошел небольшого роста, красивый, неприятный человек, с темными усиками, с острой бородкой. Снял с плеши котелок.
– Николай Петрович дома?
– Нет, – угрюмо ответил Бистрем.
– Могу я подождать его?
– Не знаю, я нездешний.
Человек быстро и внимательно оглядел Бистрема и до половины неприятно приоткрыл редко посаженные зубы:
– Простите, вы, кажется, Бистрем?
Она схватилась за шляпку, Налымов едва уговорил ее остаться завтракать. Но только он начинал настаивать на заявлении в полицию, – Лилька бросала вилку, принималась плакать.
60
Бистрем позвонил. Отворил Ардашев, поднял руки:
– Батюшки! Какими судьбами! Худой, страшный, ободранный! Неужто из Петрограда?
Бистрем пролез в маленькую прихожую, широко улыбаясь, стащил тяжелое от грязи, залатанное пальто, свернул его и вместе с кепкой положил в угол на лакированный пол.
– Николай Петрович, я к вам прямо с поезда. Понимаете, мне необходимо прилично одеться… За мной следят от самой границы. Николай Петрович, что мама?
– Здорова, все великолепно…
– В таком виде домой не рискну… Главное – пальто, башмаки и шапка…
– Сущие пустяки, магазины еще не закрыты… Слетаю мигом… Есть хотите?
– Ужасно.
– Через час обед. А это тряпье не лучше ли сжечь?
– Да, пожалуй… Я не ручаюсь, что насекомые…
– Куплю и костюм и белье. Размер, конечно, самый большой?…
– Да, да, самый большой… (Бистрем внезапно крепко взял его за руки.) Я так и думал, вы – хороший человек.
– Глупости, глупости… Вы мне расскажите-ка, что в России? Бьем интервентов в хвост и в гриву? Правда это? Я всегда говорил: проснется, черт возьми, русский богатырь… Россия-с – не Австро-Венгрия! Эта раскололась, как глиняный горшок, а мы, черт их возьми, покажем Европе евразийцев!
– Процесс гораздо более сложный, Николай Петрович. Я бы не сказал, что национализм…
– Ладно… Расскажете… Бегу…
Ардашев живо оделся, хлопнул дверью, весело затопал по лестнице. Улыбка слезла с небритого, обветренного лица Бистрема. Поправив маленькие – не по размеру – очки, он сурово огляделся. Вошел в кабинет и сел у топящейся печки, – нога на ногу, локоть о колено, костлявый подбородок на ладонь.
Он был послан курьером из Петрограда и три дня назад перешел финскую границу. Три ночи не спал, страшась быть захваченным контрразведчиками, шнырявшими по всей Финляндии. У него еще не прошли болезненные ощущения контузии, полученной под Пулковом, голову от усталости и голода застилала тошноватая муть. Но это – мелочи. Он иными глазами глядел теперь на этот мир, покинутый им в сентябре. Швеция поразила его опрятностью, порядком, удовлетворенностью, – страна еще не израсходовала богатств, перепавших ей во время мировой войны. Бистрем вглядывался в краснощекие лица щегольски одетых граждан, в окно вагона-ресторана видел, как они ели, пили, курили. Они были благодушны и вежливы. И Бистрем не мог отрешиться от ощущения, что этот великолепный мир отделен от него будто невидимой решеткой.
Перед отъездом из Петрограда он получил наказ провести в европейской печати ряд статей, чтобы, сколько возможно, парализовать желтую прессу. Со всей пылкостью он принял тогда наказ. Сейчас у горячей печки он с тяжестью думал, что трудно ему будет полностью оправдать доверие товарищей. Нужна бешеная энергия, свежесть всех сил, а у него слипаются глаза, и он с жадностью думает об ардашевском обеде. Несомненно сильно потрепаны нервы…
В прихожей трещал звонок. Бистрем провел ладонью по лицу, встряхнулся, отворил парадную дверь. Вошел небольшого роста, красивый, неприятный человек, с темными усиками, с острой бородкой. Снял с плеши котелок.
– Николай Петрович дома?
– Нет, – угрюмо ответил Бистрем.
– Могу я подождать его?
– Не знаю, я нездешний.
Человек быстро и внимательно оглядел Бистрема и до половины неприятно приоткрыл редко посаженные зубы:
– Простите, вы, кажется, Бистрем?
страница 136
Толстой А.Н. Эмигранты
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- 9
- 10
- 11
- 12
- 13
- 14
- 15
- 16
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
- 88
- 89
- 90
- 91
- 92
- 93
- 94
- 95
- 96
- 97
- 98
- 99
- 100
- 101
- 102
- 103
- 104
- 105
- 106
- 107
- 108
- 109
- 110
- 111
- 112
- 113
- 114
- 115
- 116
- 117
- 118
- 119
- 120
- 121
- 122
- 123
- 124
- 125
- 126
- 127
- 128
- 129
- 130
- 131
- 132
- 133
- 134
- 135
- 136
- 137
- 138
- 139
- 140
- 141
- 142
- 143
- 144
- 145
- 146
- 147
- 148
- 149
- 150
- 151