жизнь. Напишите когда-нибудь свеженький рассказ и принесите мне на Плющиху, где я всегда зимую. Я вам первую ступеньку с удовольствием подставлю, а там - что богу будет угодно. После маленького рассказика, с воробьиный нос, напишите повестушку, а там глядь и романище о восьми частях, как пишет современный король и бог русской изящной литературы Лев Толстой. Да, кстати, рекомендую вам этого всемогущего льва читать пореже, а то потеряете и собственную индивидуальность и вкус к своей работе. Это только в древние библейские времена смертный Иаков осмелился бороться с богом и отделался сравнительно дешево - сломанной ногой. Теперь чудес не бывает".

А когда пришел Александрову срок уезжать из Краснова, то Миртов с сенбернаром проводили его на полустанок, и вслед уходящему поезду Миртов кричал, размахивая платком:

- Смотрите не забывайте меня и Друга, приезжайте. Адрес - Плющиха, дом Грязнова. Я живу вверху на голубятне. Ближе к богу.

В Москве, уже ставши юнкером, Александров нередко встречался с Диодором Ивановичем: то раза три у него в квартире, то у сестры Сони в гостинице Фальц-Фейна, то на улицах, где чаще всего встречаются москвичи. И всегда на прощанье не забывал Миртов дружески сказать:

- А что же рассказец-то? Жду, жду. Не медлите, дорогой Алёша. Время течет. Течет.

Вот именно об этом желтолицем и так мило сумбурном поэте думал Александров, когда так торжественно обещал Оленьке Смольниковой, да свадьбе, ее сестры, написать замечательное сочинение, которое будет напечатано и печатно посвящено ей, новой царице его исстрадавшейся души. Обещание было принято и. как мистической, печатью, было припечатано быстрым, сухим и горячим поцелуем. Теперь оставалось только написать рассказ, а там уж Миртов непременно сунет его в журнал какой-нибудь. И с этого времени, даже, можно сказать, со следующего дня, Александров яросто предался самому тяжелому, самому взыскательному из творчеств: творчеству слова. Конечно, напрасным оказался мудрый совет Диодора Ивановича: писать о том, что ты лично видел, слышал, осязал, обонял, чувствовал и наблюдал, нанизывая эти впечатления на любую, хотя бы скудную нить происшествия. Нет, он отрицал тонкие, изысканные подробности, которые придавали бы рассказу естественность движения. Он не умел придать своим персонажам различные оттенки в голосах, привычках, склонностях и недостатках, Черное у него было густо-черным, как самая черная ночь. Белое - бело, как крылья архангела или как цветок лилии, красное - красно, как огонь. Оттенков или переливов он знать не хотел и нужды в них не чувствовал. Ревность для него была, по давнишнему Шекспиру, "чудовищем с зелеными глазами", любовь - упоительной и пламенной, верность - так непременно до гробовой доски..

На таких-то пружинах и подпорках он и соорудил свою сюиту (он не знал значения этого иностранного слова), сюиту "Последний дебют". В ней говорилось о тех вещах и чувствах, которых восемнадцатилетний юноша никогда не видел и не знал: театральный мир и трагическая любовь к самоубийствам. Скелет рассказа был такой: Утром, в дневной полутьме, на сцене большого провинциального театра идет репетиция. Анемподистов, антрепренер, он же директор и режиссер, предлагает второй актрисе - Струниной пройти роль Вари.

- Но ведь это моя коронная роль, - с ужасом восклицает первая актриса Торова-Монская, любовница Анемподистова.

- Ах, не волнуйтесь, дорогуля, - говорит директор, - труппа у нас совсем небольшая. Надо иногда, во внезапных случаях, заменять один другого.

-