дворцовых подвалов и кончая последней лачугой, в котором бы не нашлось человека, или супружеской четы, или целого семейства, не отправившегося с вечера на Ходынку погулять на царский счет, попробовать царского угощения, получить царский подарок, посмотреть своими глазами на батюшку-царя.

Полетели посыльные ко всем сильным мира сего, имевшим какое-либо отношение к коронационным торжествам: "Что делать?". Мудрое приняли решение: гулянья не отменять, а посещение его царем перенести с полудня на четыре часа дня, постаравшись к тому времени поправить, что можно, и нагнать народу. Главное, не обеспокоить этим происшествием царя и скрыть катастрофу от царской семьи и иностранных гостей и корреспондентов.

И постарались. Кое-как восстановили эстрады, вызвали военные хоры и нагнали народу: охранников, хоругвеносцев и молодцов из торговых рядов. Народу получилось не так чтобы много, но зато надежного.

Катастрофа казалась чем-то непонятным, какой-то карой божией. Сперва никто как будто не понял, что ответственность за катастрофу лежит целиком на властях.

Народ, мол. повалил на Ходынку доброй волей и... сам себя передавил. Среди интеллигенции кое-кто даже пытался объяснить все народной "дикостью".

Комментарии делались главным образом мистического характера: суеверные люди видели в этих тысячах задавленных людей знамение небес, предсказание грядущих бед и несчастий, признак несчастного царствования.

Вспоминалась бомба, положившая конец жизни деда нынешнего царя, Александра II, обсуждали несчастие всей династии герцогов Голштин-Готторпских, присвоивших себе фамилию Романовых, - задушенных Петра III и Павла I, конец Александра I и его брата Николая Палкина... Одним словом, разговоры шли в стороне от прямого вопроса: почему же все это случилось на Ходынке?

А тут еще стало известно, что гулянье так и не было отменено, что обер-прокурор святейшего синода запретил московскому духовенству служить коллективные панихиды по погибшим, что трупы убирали с Ходынки, словно падаль, что все участие властей в трауре тысяч людей ограничилось манифестом, начинавшимся словами: "Блистательное течение коронационных празднеств было прервано..." Я-то участвовал в том, что было "прервано", и тяжелые мысли не давали мне покоя.

Волновало и близкое время выпуска в офицеры. Юнкера разбирали присланные в училище вакансии по старшинству баллов. Первыми выбирали портупей-юнкера. Каждого беспокоило, дойдет или не дойдет вакансия в желанный полк или город. Мне, однако, и тут выпал жребий следовать чужой воле: выйти в гвардию отец не разрешил.

- В Питере, за глазами, заболтаешься и не попадешь в академию. Выходи в Москву. Будешь, по крайней мере, жить дома...

Отец недолюбливал военных, называл их "пушечным мясом" и ценил только тех, кто кончал академию, - "как Черняев", - почему-то всегда прибавлял он. Пришлось выйти в 12-ый гренадерский Астраханский полк.

Однако очень скоро отец понял, что дал маху. В Москве весь артистический мир знал его сына, знало и московское именитое купечество: Морозовы, Хлудовы, Боткины, Лукутины, Востряковы - короче говоря, вся московская финансовая знать, сменившая к тому времени дедовские поддевки и сапоги "бутылками" на фраки и смокинги и не хуже старых вельмож игравшая в меценатов и покровителей искусства. Артистический и финансовый мир соприкасались так близко, что на моем пути встали труднопреодолимые соблазны, я оказался в таком круговороте, что отец испугался.

Действительно, пока я был кадетом и юнкером, на меня никто