Атяшева должны непременно повлиять и на этого избалованного человека.

— Хорошо, — прошептал князь, задыхаясь. — Делайте как знаете. Знаменитость заставила, однако, дожидаться себя часа три. В этот промежуток Атяшев страшно волновался. Давило на грудь одеяло, и он сбросил его, но и материя легкой батистовой рубашки продолжала теснить и угнетать распаленное тело. Тогда он приказал Доремидонту отворить окно. В комнату, вместе с крепким запахом и нежными ароматами цветов, вторгся веселый уличный шум: звуки копыт, говор, детские крики, смех. И тотчас же больной задрожал в жестоком ознобе и приказал закрыть окно.

Наконец явился профессор Пятницкий — большой, неуклюжий, еще не старый мужчина. Он был так тяжел и массивен, что когда ходил по комнате, то и мебель и пол скрипели и вздрагивали в ответ его шагам. В нем сразу чувствовался бывший семинарист, по говору на «о», по угловатой развязности и шуткам, даже по манере сморкаться: клеймо, которое в людях не вытравит ни время, ни образование, ни общество. Так именно о нем подумал по первому взгляду князь Атяшев.

— Что, ваше сиятельство, малость порасклеились? Ну, ну, ну, ничего, мы вас починим, — говорил он ласково-фамильярным баском, глядя на Атяшева умными, зоркими темными глазами, — дайте-ка нам исследовать ваше тело белое.

— Да ведь все уже известно, профессор, — недовольно прошипел больной. — Катар, уплотнение верхушек легких.

Однако он уже снимал покорно рубашку, но сам не мог этого сделать, и ему помог Доремидонт. Пятницкий очень долго и внимательно выслушивал и выстукивал князя, а тот испуганно дышал ему в начинавшую лысеть макушку и видел, как от дыхания слабо шевелятся мягкие волосы, пахнувшие вежеталем.

— Что, профессор, здоровая простуда? — прошептал князь, когда Пятницкий, окончив осмотр, укладывал свои инструменты в боковой карман.

Тот промолчал, но с серьезным видом покачал головой.

Атяшев безумным, умоляющим и испуганным взглядом впился ему в лицо,

— Но надеюсь… надеюсь, ничего такого… особенного серьезного? А? Профессор? А?

— Как вам сказать… Серьезного?.. По-моему, очень серьезно… Да вы не волнуйтесь, князь. Ничего нет невозможного для науки, — цедил Пятницкий, глядя куда-то под низ комода. — Пропишу вам на первый случай камфару. А там, как встанете, сейчас же в Ментону, в Каир, в Давос. Лучше всего в Давос.

Глаза Атяшева все расширялись и все становились безумнее и страшнее.

— Доктор… Иван Андреевич, — прошептал он наконец с усилием. — Оставьте нас вдвоем с профессором. Доремидонт, выйди.

— Профессор, — зашептал он одними губами, когда те двое вышли из комнаты, — я́ вас хочу спросить… как ученого и очень умного человека. Видите ли, я ничего никогда не боялся, не боюсь и смерти. Я два раза дрался на дуэли, в первый раз меня ранили в грудь, во второй раз я убил. Также я участвовал в двух кампаниях: бурской — волонтером и русско-японской — вольноопределяющимся. Вы видите, за мной опыт. И вот теперь я вас очень прошу: скажите мне прямо, глядя в глаза, как мужчина и как мудрец, сколько времени я еще могу прожить? О, прошу вас, не смущайтесь и не щадите меня… День, два — это меня не испугает. Но у меня есть некоторые обязательства, которые… вы понимаете?

Он шептал, глядя на Пятницкого широко раскрытыми, умоляющими и страшными глазами, и на углах его рта белела пена, в груди что-то клокотало, а его худые, тонкие пальцы жгли и тискали руку профессора.

Все эти расспросы, и безумная мольба в глазах, и внешние симптомы близости смерти были