бойкостью своих речей, мальчик будил почти неприязненное чувство отсутствием почтения к старшим, а дружба его с Шакиром задевала самолюбие Кожемякина. Иногда он озадачивал нелепыми вопросами, на которые ничего нельзя было ответить, - сдвинет брови, точно мать, и настойчиво допытывается:

- Почему здесь много ворон?

- Ну, разве это можно знать?

- А почему нельзя? Запрещается?

- Н-нет, - а просто - зачем?

- Вы их любите?

- Ворон-то? Чай, их не едят, чудак ты!

- Чижей тоже не едят, а вы их любите!

- Так они поют!

Казалось, что это удовлетворило Борю, но, подумав, он спросил:

- Разве любят за то, что - можно есть или - что поют?

Кожемякина обижали подобные вопросы, ему казалось, что эта маленькая шельма нарочно говорит чепуху, чтобы показать себя не глупее взрослого.

Однажды Маркуша, сидя в кухне, внушал Борису:

- Кот - это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает - дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью - искра брызжет. Древний зверь: бог сделал человека, а дьявол - кота и говорит ему: гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!

- Вы видали дьяволов? - спросил Боря звонко и строго.

- Храни бог! На что они мне надобны?

- А вы, дядя Матвей, видали?

- Ну вот, - где их увидишь?

Мальчик, нахмурясь, солидно сказал:

- Это вы всё смеётесь надо мной, потому что я - ещё маленький! А дьяволов - никто не видел, и вовсе их нет, мама говорит - это просто глупости - дьяволы...

Он прищурил глаза, оглядывая тёмные углы кухни.

- Если бы они были, и домовые тоже, я уж нашёл бы! Я везде лазию, а ничего нет нигде - только пыль, делаешься грязный и чихаешь потом...

Маркуша, удивлённо открыв рот, затрясся в припадке судорожного смеха, и волосатое лицо его облилось слезами, точно вспотело, а Матвей слушал сиплый, рыдающий смех и поглядывал искоса на Борю, думая:

"Хитрюга мальчонок этот! Осторожно надо с ним, а то и высмеет, никакого страха не носит он в себе, суётся везде, словно кутёнок..."

Было боязно видеть, как цепкий человечек зачем-то путешествует по крутой и скользкой крыше амбара, висит между голых сучьев деревьев, болтая ногами, лезет на забор, утыканный

острыми гвоздями, падает и - ругается:

- Ах, язва, чёрт!

"Без отца, - без начала", - думал Кожемякин, и внимание его к мальчику всё росло.

Задевала песня, которую Боря неугомонно распевал - на земле, на крыше, вися в воздухе.

Не с росой ли ты спустилась,

Не во сне ли ви-жу я,

Аль горя-чая моли-итва

Доле-тела до царя?

- Это про какого царя сложено?

- Который освободил крестьян...

Пристально глядя в лицо ребёнка, Кожемякин тихо сказал:

- Да, вот он освободил людей, а его убили...

Боря с горячим интересом воскликнул:

- На войне?

- Нет, просто так, на улице, бомбой...

- Этого не бывает! - сказал мальчик неодобрительно и недоверчиво. Царя можно убить только на войне. Уж если бомба, то, значит, была война! На улицах не бывает бомбов.

Кожемякин смущённо замолчал, и острое чувство жалости к сироте укололо полуживое сердце окуровского жителя.

"А вдруг окажется, что и родители твои к войне этой причастны?" подумалось ему.

Отношение матери к сыну казалось странным, - не любит, что ли, она его?

Однажды Боря вдруг исчез со двора. Шакир и Наталья забили тревогу, а постоялка сошла в кухню и стала спокойно уговаривать их:

- Ничего страшного нет, -