поперёк дороги и хриплым голосом объявил на весь город:

- Чего зря лаете? Али не слышите по звону-то - государь Александра Миколаич душу богу отдал? Сымай шапки!

Все вдруг замолчали, и стало менее страшно идти по улицам среди тёмных и немых людей.

Потом Кожемякин стоял в церкви, слушал, как священник, всхлипывая, читал бумагу про убийство царя, и навсегда запомнил важные, печальные слова:

- "Неисповедимые веления промысла - свершились..."

Было в этих словах что-то отдалённо знакомое, многообразно связанное со всею жизнью.

Его очень беспокоил Шакир, он тоже стоял в церкви, тряс головой и мычал, точно у него болели зубы, - Матвей боялся, как бы окуровцы не заметили и не побили татарина.

Но церковь была почти не освещена, только в алтаре да пред иконами, особо чтимыми, рассеянно мерцали свечи и лампады, жалобно бросая жёлтые пятна на чёрные лики. Сырой мрак давил людей, лиц их не было видно, они плотно набили храм огромным, безглавым, сопящим телом, а над ними, на амвоне, точно в воздухе, качалась тёмная фигура священника.

Из церкви Матвей вынес тупое недоумение и боль в голове, точно он угорел. Стояли без шапок в ограде церкви, Шакир чесал грудь, чмокал и ныл.

- Засем эта? Ай-яй, какой людя, озорства всегда...

- Молчи-ка! - сказал Кожемякин. - Слушай, чего говорят...

Говорили многие и разно, но все одинаково угрюмо, негромко и неуверенно.

- Поди - англичанка подкупила...

- Турки тоже...

- И турки! Они - могут!

- Побил он их!

- Ой, Шакир, гляди - привяжутся к тебе! - шепнул Кожемякин татарину.

А тот - рассердился:

- Я- турка? Мы Россиям живём, мы - своя люди, что ты?

И всё плыл, понижаясь, тихий, задумчивый гул:

- Не впервой ведь насыкались они на него...

- Кто?

- А эти...

- Кто - эти?

- Ну, а я почём знаю? Спроси полицию, это ей знать!

Вдруг чей-то высокий голос крикнул, бодро и звонко:

- Теперь, обыватели, перемены надо ждать!

И тотчас многие голоса подхватили с надеждой:

- Конечно уж...

- Перемены... н-да-а...

- После Николай Павлыча были перемены...

- Как же! Откупа, первое...

- Не дай бог!

- Мужиков из крепости вывел...

- Рекрутчина общая...

- Это тоже многих подшибло!

- А на фитанцах (квитанциях, подобие ваучеров эпохи перестройки Ред.)как нажились иные?

- Не дай господи, как пойдёт ломка опять!

Где-то сзади Матвея гулко и злорадно взревели:

- Господишки это, дворянишки всё, политика это, тесно, вишь, им! Политика, говорю, сделана! Из-за мужиков они, чтоб опять крепость установить...

- Вер-рно! - хрипло закричал Базунов. - Дворяне! Политика сделана-а!

И человек двадцать именитых граждан, столкнувшись в кучу, галдели вперебой о дворянах, о жадности их, мотовстве и жестокости, о гордости и всех пороках нелюбимого, издревле враждебного сословия господ.

- А сам - какой? - ворчал Шакир.

- Праведники! - тихо отозвался Кожемякин. - Айда домой!

И пора было уходить: уже кто-то высокий, в лохматой шапке, размахивал рукою над головами людей и орал:

- Стой, мерзавец! Ты - кто? Городовой! Я тебе покажу, крамольник! Возьми его, Захар! Ты кто, старик, а? Б-базунов? Ага!

Кожемякин с Шакиром отошли шагов на десять, и густой снег погасил воющие голоса людей; на улице стало тихо, а всё, что слышали они, точно скользнуло прочь из города в молчание белых полей.

Но сегодня, сейчас вот, всё это вновь возвратилось, памятное и сжатое, встало перед глазами сохранно, как написанное пылающими красками на стене церкви, грозило и