недоуменно поглядел на него и, широко улыбаясь, сказал:

- Смешной какой вы! Так уж выстроили город - в Сибири. Ваш город здесь выстроили, а тот - там, вот и всё!

- Это верно! - торопливо согласился Кожемякин. - Где поставили город, там он и стоит. Грамотный ты?

- Конечно! - ответил Боря, пожимая плечами.

- И я вот тоже! - сообщил Кожемякин, а его собеседник поднял прут с земли и взглянул в небо, откуда снова сеялась мокрая пыль.

- Борис! - крикнул светлый и холодный голос. - Ты бы шёл в комнату, дождь!

На крыльце стояла высокая женщина в тёмном платье, гладко причёсанная, бледная и строгая, точно монахиня. Было в ней также что-то общее с ненастным днём - печальное и настойчивое. Она видела Кожемякина в окне и, наверное, догадалась, что он хозяин дома, но - не поклонилась ему.

- Иди, пожалуйста! - сказала она.

"Пожалуйста! - подумал Кожемякин, закрывая окно. - Сыну-то, пожалуйста?.."

Короткий день осени быстро таял в сырой мгле. В переплёт оконной рамы стучалась голая ветка рябины; ветер взмывал, кропя стёкла мелкими слезами, сквозь стены просачивался плачевный шёпот.

Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, - так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.

А сегодня скука стала беспокойна. Точно серые пузыри на лужах, в голове являлись неожиданные и сердитые мысли, - хотелось пойти на чердак и спросить эту женщину:

"Ты - кто такая? Почему из Сибири? Зачем говоришь сыну-ребёнку пожалуйста? А зубы мелом чистишь - зачем?"

Матвей ходил в сумерках по комнате и каким-то маленьким, внезапно проснувшимся кусочком души понимал, что все это вопросы глупые. Охотнее и легче думалось о мальчике.

"Боек!"

Этот мальчик как будто толкнул красной от холода, мокрой рукой застоявшееся колесо воспоминаний, оно нехотя повернулось и вот - медленно кружится, разматывая серую ленту прожитого. Мягко шаркая по полу войлочными туфлями, он дошёл в воспоминаниях до Палаги, и мысль снова обратилась к постоялке.

"Чиновница, видно... гордая, не поклонилась..."

Вошла Наталья, тихо спрашивая:

- Засветить огонь-от?

- Погоди. Сам засвечу.

Вздохнув, она рассказала, что, когда на чердаке затопили печь, - весь дым повалил в горницу, так что постоялка с сыном на пол легли, чтобы не задохнуться.

- Сошли бы сюда! - хмуро сказал хозяин. - Не укушу, может.

- Шакир полез на крышу, а в трубе-то воронье гнездо...

- Что мудрёного?

Наталья снова вздохнула и, опустив голову, виновато сказала:

- Будочник пришёл...

- Почто?

- Не знаю. А вроде как насчёт стоялки...

- Ну, вот, - заворчал Кожемякин, - выдумали вы с Шакиром, тоже...

Он не торопясь вышел на кухню, но будочника уже не было. На столе горела лампа, стоял деревянный ковш, от него пахло пивом. Шакир сидел у стола и щёлкал пальцами по ручке ковша, а Наталья, спрятав руки под фартук, стояла у печи, - было сразу видно, что оба они чем-то испуганы. И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба глаза, - женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что говорит.

Это грозило какими-то неведомыми тревогами, но вместе с тем возбуждало любопытство, а