Ничего мне не надо! - молвил он, краснея.

- Как не надо, милый? Я ведь знаю, какие сны снятся в твои-то годы.

- Не говори про это! - попросил Матвей, опустив голову.

- Ну, не буду, не буду! - снова усмехнувшись, обещала она. Но, помолчав, сказала просто и спокойно: - Мне бы твой грешок выгоден был: ты про меня кое-что знаешь, а я про тебя, и - квиты!

И раньше, чем Матвей успел сказать что-либо в ответ ей, она, всхлипывая и захлёбываясь слезами, начала шептать, точно старуха молитву:

- Глаз завести всю ночь до утра не могла, всё думала - куда пошёл? Человек немолодой, бок у него ножиком пропорот, два ребра сломаны показывал. Жил здесь - без обиды, тихо. Никого на свете нет у него, - куда идёт? Ох, Мотя, - виновата я перед батюшкой твоим, виновата! Ну, голубь же ты мой тихий, так стыдно молодой женщине со старым мужиком жить, так нехорошо всё это, и такая тоска, - сказать нельзя! Разумный мой, - я глупее тебя, а дам тебе советец верный: коли увидишь, не любит тебя жена, отпусти её лучше! Отпусти...

И, вскинув руками, она беспомощно поникла.

- Эх, кабы ты постарше был!

- Я всё понимаю! - сказал Матвей, легонько стукнув по столу рукой.

- Где уж! Всего-то и поп не поймёт. Ты бы вот что понял: ведь и Сазан не молоденький, да человек он особенный! Вот, хорошо твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан - так уж как райские сады видишь!

- Разве он умел говорить? - недоверчиво спросил Матвей.

- Тем меня и взял! - горячо ответила женщина, и плечи у неё зарумянились. - Он так умел сказывать, что слушаешь, и - времени счёту нет! Выйду, бывало, к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про города, про людей разных, про себя - не знаю, как бог меня спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному! Уж он сам, бывало, гонит, - иди, пора! Я ведь ничего не знаю, нигде не бывала: Балымеры да Окуров, десять вёрст дороги раз пяток прошла, только и всего! Ведь только и живёшь, когда сон видишь да сказки слушаешь. Кабы у меня дитё было! Да - на сорной-то земле не взойти пшенице...

Она заплакала. Казалось, что глаза её тают, - так обильно текли слёзы. Будь это раньше, он, обняв её, стал бы утешать, гладя щёки ей, и, может быть, целовал, а сейчас он боялся подойти к ней.

Вплоть до самого обеда он ходил за нею, точно жеребёнок за маткой, а в голове у него всё остановилось вокруг голого, только солнцем одетого тела женщины.

За обедом огородницы сидели против него. Они умылись, их опалённые солнцем лбы и щёки блестели, пьяные от усталости глаза, налитые кровью, ещё более пьянели от вкусной пищи, покрываясь маслянистой влагой.

Они хихикали, перемигивались и, не умея или не желая соблюдать очереди в еде, совали ложки в чашку как попало, задевали за ложки рабочих - всё это было неприятно Матвею.

Жадный, толстогубый рот Натальи возбуждал в нём чувство, близкое страху. Она вела себя бойчее всех, её низкий сладкий голос тёк непрерывною струёю, точно патока, и все мужчины смотрели на неё, как цепные собаки на кость, которую они не могут достать мохнатыми лапами.

Часто та или другая женщина взвизгивала, и тогда Палага робко просила:

- А вы, бабочки, потише!

- Дак щиплются! - отвечали ей, охая.

Необычный шум за столом, нескромные шутки мужиков, бесстыдные взгляды огородниц и больше всего выкатившиеся глаза Савки - всё это наполнило юношу тёмным гневом; он угрюмо бросил ложку и сказал:

- Матушка, крикни на них хорошенько, забыли, видно, они, что за столом сидят!

Он сейчас же