тяжёлый, подозрительный взгляд и напряжённо искал, что сказать старику, а тот сел на скамью, широко расставив голые ноги, распустил сердито надутые губы в улыбку и спросил:

- Ну, что скажешь?

- За баней на берёзе ремез гнездо свил, - вдруг выдумал Матвей и испуганно оглянулся, сообразив: "Сейчас велит - покажи!"

- Это ты врёшь, брат! - сказал отец и завыл, зевая.

Сад вздрогнул, точно расправив зелёные крылья, - поплыл вверх.

- Кабы ремез, - поучительно гудел отец, - он бы гнездо строил на дереве с большим да крепким листом. Ремез - шьёт гнездо, - это надо знать!

Матвей облегчённо вздохнул, и ему стало жалко отца, стыдно перед ним. Старик оглянул сад и, почёсывая бороду, благодарно поднял глаза к небу.

- Добёр господь к земле своей - эко украсил её щедро как!

Смерил сына глазом и, вздохнув, продолжал:

- Велик ты становишься однако! Вот он - тайный ребячий рост: дерево летом не заметишь, сколько выросло, а весной, глядь - распустит наряды свои...

Скоро Палага крикнула пить чай. За столом старик начал хвалить Пушкаря.

- Хорош солдат - железо, прямо сказать! Работе - друг, а не то, что как все у нас: пришёл, алтын сорвал, будто сук сломал, дерево сохнет, а он и не охнет! Говорил он про тебя намедни, что ты к делу хорошо будто пригляделся. Я ему верю. Ему во всём верить можно: язык свихнёт, а не соврёт!

Матвей поперхнулся крошками сдобной лепёшки, а Палага шумно вздохнула.

- Говорил он мне, - продолжал Кожемякин, - хочу, говорит, для племяшей избёнку поправить, дай-ко ты мне вперёд рублёв сорок. Изволь, получи! И сто - дам. Потому, говорю, крупа драная, что хороший работник - делу второй хозяин, половина удачи...

Юноша, искоса поглядывая на Палагу, удивлялся: её розовое кукольное лицо было, как всегда, покорно спокойно, глаза красиво прикрыты ласковыми тенями ресниц; она жевала лепёшку не торопясь и не открывая рта, и красные губы её жили, как лепестки цветка под тихим ветром.

Добродушно ворчала вода в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки, в саду распевала малиновка; оттуда вливались вечерние, тёплые запахи липы, мяты и смородины, в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым углём и сдобным тестом. Было мирно, и душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего дня, приветно и виновно раскрывалась встречу словам отца.

"А кабы сказал я ему про Палагу, - смутно подумал он, - плакала бы она, избитая, а он зверем рычал бы на всех..."

- Теперь, вот, - ухмыляясь, насмешливо говорил Савелий, - мещанство фордыбачить начало: я-ста да мы-ста, два-ста да три-ста, горожане-де мы, хозяева! Это - глупость, Мотя! Все мы - работники для матушки России, это Пушкарь понимает. Он мне сколько раз кричал: "Ты, говорит, рыжий, думаешь я на тебя работаю? На-ко", - и показывает кукиш мне. "Я, говорит, на царя работаю, на Россию-мать!" Да. А мещанишки боятся, что мужик их забьёт. Как государь-батюшка крестьянство из крепости изнял, да как теперь встряхнётся он, мужичок, оно, пожалуй, и верно, что туго придётся горожанам-то! Свободного народа прибавилось, слава те, господи! Горожане - они сами бы не прочь людей в крепость покупать, ан и не вышло дело! Теперь сказано всем: нуте-ка, попробуйте на воле жить!

Кожемякин крепко ударил по столу рукою и крикнул, поблескивая глазами:

- Хорошее время, сынишка, выпало тебе, чтобы жить! А я вот - четыре с лишком десятка лет в крепостях прожил!

Он хищно прищурился, оглядывая горницу.

- Велика Россия, Матвей, хороша,