она.

- Гляди мне в глаза, - знал? Это ты с его согласия, ну?

Женщина присела, выскользнула из его рук, отбежала к двери и, схватившись за ручку её, заговорила быстрым шёпотом, покраснев до плеч, сверкая глазами и грозя кулаком:

- А ты, чай, думал - своей охотой я связалась с тобой, бабья рожа? Накося!

И, показав ему кукиш, стала стучать лбом о дверь, снова воя и вскрикивая:

- Ой, как я буду теперь, го-осподи-и! Сволочи вы, сво-лочи-и....

- Ах ты... - не утерпел Кожемякин, подвигаясь к ней.

Но, обругав её площадным словом, почувствовал, что ему жалко бабу, страшно за неё.

Она опустилась на пол в двери, потом, вскочив, безумно вытаращила глаза и, размахивая руками, закричала:

- Не лай, пёс!

Кожемякин поймал её, обнял и, целуя мокрое лицо, просил виновато:

- Ну - прости! Это я зря, прости! Эх ты, овца недорезанная, бедная ты моя, жалко мне тебя как - не поверишь! Это значит - торговал он тобою, как настоящий мясник, а? Что ж ты мне не сказала прямо, сразу, а?

- Отстань, - вырывалась она не сильно, видимо, успокаиваясь под его ласками, глаза её блуждали по комнате, словно ища чего-то, и руки тряслись.

Он готов был плакать от нестерпимой жалости к ней, но сердце его горело сухо и подсказывало вопросы о Посулове:

- Зачем это он - из-за денег?

- А я знаю?

- Ну - как ты думаешь? Чего он добивался, на что рассчитывал?

Оттолкнув его, она опустилась на стул и сказала грубо:

- Стану я думать про ваши пакости!

- Да ведь делала ты их?

- Так что? - бормотала она. - Не своей волей, он за меня богу ответчик...

Не думая, со зла на Посулова, Кожемякин предложил ей:

- Вот что, Марфа, бросай мужа, переходи ко мне!

Но она, вскинув голову, сердито усмехнулась в лицо ему, укоризненно сказав:

- Эко вывез! А ещё говорят - начитанный ты да умный! Разве можно от мужа уходить? Это - распутницы делают одни...

- Какой он тебе муж, дура! - крикнул Кожемякин.

- Законный, венчанный! А ты - уходи! - бормотала она, глядя в пол.

Потом, смешно надув губы, задумалась на минуту и вдруг снова ясно проговорила:

- И Николая нет. Господи...

- Какого Николая?

- Никакого! Что тебе? - закричала она, сидя, точно связанная.

В комнате было темно и тесно; Кожемякин, задевая за стулья и столы, бродил по ней, как уставшая мышь в ловушке, и слышал ворчливый голос:

- А ещё думала я - с этим, мол, хоть слово сказать можно. А ты тоже только сопеть умеешь...

Лицо у неё было новое: слиняло всё и дрожало, глаза округлились и тупо, оловянные, смотрели прямо перед собою, должно быть, ничего не видя.

- Прощай, - сказал Кожемякин, протянув ей руку.

Она повела плечом и, не подав ему руки, отвернувшись, сурово сказала:

- Иди - бог простит...

Кожемякин вышел на улицу в облаке злых мыслей: хотелось сделать что-то такое, что на всю жизнь ущемило бы сердце Посулова неизбывной болью и обидой.

В бескрасочной мутной дали полинявших полей, на краю неба стояла горой синеватая туча, от неё лениво отрывались тяжёлые клочья и ползли к городу низко над холмами.

"Выберу целковый похуже, поистрёпанней, - выдумывал он, шагая вдоль заборов, - и пошлю ему с припиской: за пользование женой твоей хорошей, с твоего на то согласия. Нельзя этого - Марфу заденешь! А - за что её? Ну, и несчастна же она! И глупа! Изобью Алёшку..."

С этим решением, как бы опасаясь утратить его, он быстро и круто повернул к "Лиссабону", надеясь встретить там мясника, и не ошибся: отвалясь на спинку стула, надув щёки, Шкалик сидел за