Это, Саша, восток, брось! Это уже пережёвано, - без охоты говорил дядя.

- Но если мною не пережито? Если для меня это мучительная загадка?

- Ну, врёшь! - сказал дядя, предложив мне идти домой, а поп отскочил в угол и свернулся там на кресле, видимо, рассердясь, мне сунул руку молча, а дяде и головой не кивнул.

Дорогой я спросил сумрачного Марка Васильева, в чём дело, и он не весьма охотно разъяснил мне:

- Да вот видите в чём: у человека нет простой, крепкой веры, и он хочет её выдумать себе, а чего нет, того не выдумаешь.

Потом уже у ворот прибавил:

- Всё одно и то же, везде одно - на восток нас тянет, к покою, к оправданию бездействия. Тем паче необходимы действия.

А придя домой, рассказал: однажды поп покаялся духовнику своему, что его-де одолевает неверие, а духовник об этом владыке доложил, поп же и прежде был замечен в мыслях вольных, за всё это его, пожурив, выслали к нам, и с той поры попадья живёт в страхе за мужа, как бы его в монастырь не сослали. Вот почему она всё оговаривает его - Саша да Саша.

Скушно как-то рассказывал он всё это, да оно и само но себе скушно. Один отчаялся да покаялся, другой послушал да донёс, а городу Окурову милостыня: на тебе, убоже, что нам не гоже..."

Через несколько дней после похорон Васи дядя Марк и Кожемякин сидели на скамье за воротами, поглядывая в чистое глубокое небо, где раскалённо блестел густо позолоченный крест соборной колокольни.

- Как же это, - задумчиво спрашивал дядя Марк, - река у вас есть, а рыбы - нет?

- Да уж так как-то! - ответил Кожемякин, благодушно улыбаясь.

- Вот я и пришла! - вдруг виновато прозвучало сбоку.

- И чудесно! - сказал дядя Марк. - Нуте-ка, садитесь с нами!

Кожемякин привстал, молча поздоровался и снова сел, крепко сжав в кулак пальцы, коснувшиеся мягкой женской руки.

- Значит - вы не хотите жаловаться на обидчика? - спрашивал дядя Марк, окутываясь дымом.

- Бог с ним! - как бы упрашивая, сказала женщина. - Он и так убит.

- Конечно, - "блажен иже и скоты милует".

- Да и время такое - великий пост.

- Н-да? А в мясоед вы бы не позволили колотить вас безнаказанно?

- Всё равно! - ответила женщина и, достав из рукава кофточки платок, вытерла рот, как это делают молодые мещанки за обедней, собираясь приложиться ко кресту. Потом, вздыхая, сказала: - Ведь судом этим Васю не воротишь...

"Какая обыкновенная", - подумал Кожемякин, искоса и осторожно разглядывая её.

Одетая в тёмное, покрытая платком, круглая и небольшая, она напоминала монахиню, и нельзя было сказать, красива она или нет. Глаза были прикрыты ресницами, она казалась слепой. В ней не было ничего, что, сразу привлекая внимание, заставляет догадываться о жизни и характере человека, думать, чего он хочет, куда идёт и можно ли верить ему.

Из калитки высунулась рыжая голова Максима, сверкнули синие глаза, исчезли, и тотчас же он вышел на панель, независимо вздёрнул голову, улыбаясь и высоко подняв тёмные брови.

Горюшина встала, протягивая руку и тихо говоря:

- Здравствуйте, Максим Степаныч!

Парень поздоровался молча и нырнул в калитку, а она, снова отирая рот платком, медленно опустилась на лавку.

"Видно - снюхались! - равнодушно подумал Кожемякин. - Весна приступает, конечно". - И предложил, не очень любезно: - Пойдёмте в горницы?

- Нет, мы здесь посидим, - сказал дядя Марк, хлопнув ладонью по своему колену.

Кожемякин поднялся, не желая - зевнул, поглядел вдоль улицы, в небо, уже начинавшее краснеть, на чёрные холмы за городом и