глаза и оскалив зубы, а за его плечами возвышалась встрёпанная голова Максима и белое, сердитое, нахмуренное лицо.

- Ну, что вы? - смущённо начал Кожемякин, махая на них рукою. - Это вот он всё...

- Лунатик я, - тревожно говорил Дроздов, крестясь и кивая головою. Ей-богу же! В лунном сне пошёл, да вот, рожей о косяк, право!

- Идите, ничего! - устало пробормотал Кожемякин.

Они не торопясь исчезли. Дроздов, изогнувшись к двери, прислушался и с хитрой улыбкой шепнул:

- В сенях стоят!

"Точно я ему товарищ!" - мелькнула мимолётная мысль. Матвей Савельев сердито фыркнул: - Вот, позову, так они тебя так-то ли...

- Им только скажи! - прошептал Дроздов, глупо подмигнув. - Человека по шее бить первое удовольствие для всех!

Кожемякин почувствовал, что Дроздов обезоруживает его.

- Ну, ступай вон, блудня!

Но Дроздов повёл плечами, недоуменно говоря:

- Куда же я пойду? Ты думаешь, они поверили? Как же! Они меня сейчас бить станут. Нет, уж я тут буду - вот прикурну на лежанке...

Подошёл к лежанке, свернулся на ней калачиком и, протяжно зевнув, сказал:

- О, господи! Тепло...

Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел на постель, оглянулся - чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то, на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая стены дома.

- Юродивый ты, Семён, что ли? - укоряя, заворчал он. - Прямо блаженный ты какой-то...

- Ничего, - не сразу отозвался Дроздов. - Всё хорошо вышло. А то бы полиция, туда, сюда, - расходы лишние. А так - дай мне завтра сколько не жаль, я уйду, и - прощай!

- Неужто не стыдно тебе против меня?

- И просить стыдно, брат!

- А воровать?

Дроздов вздохнул и ответил:

- Воровать, конечно, труднее, - а всё-таки своей рукой делается, никто не видит, никто не знает...

"Вот пёс!" - подумал хозяин. - Да ведь страшно?

- И страшно, - а всё-таки свободней будто! Взял да и пошёл, никому не обязан.

- Нет у тебя в душе никаких весов, брат! Совсем ты не понимаешь, что хорошо, что плохо.

- Нет, я понимаю - вот ты хорош человек.

- А ты хорошего меня обокрасть затеял!

- Плохой - сам обокрадёт.

- Толкуй с тобой! - воскликнул Кожемякин, невольно засмеявшись. - И не поймёшь: не то дурачок ты, не то - ребёнок, несмышлёная голова...

И почти до рассвета они мирно беседовали.

- Живёшь ты - нехорошо! - убеждённо доказывал Дроздов. - Никакого удовольствия в этой жизни, никаких перемен нет...

- А как бы, по-твоему, жить? - насмешливо спрашивал Кожемякин.

- Да так как-нибудь, чтобы сегодня одно, назавтра - другое, а через месяц там - третье что-нибудь!

- В тюрьму и сядешь эдак-то.

- Везде люди одинаковы...

- Ты сидел?

- Я? Одиннадцать месяцев...

- Вот хорошо! За что?

- За деньги. Из-за них всего больше худа, - сонно ответил Дроздов.

- Украл?

- Да, как говорится...

- Много?

- Триста сорок семь с двугривенным...

Он вскочил, спустил с лежанки ноги, упёрся в неё руками и, наклонясь вперёд, оживлённо заговорил:

- Жид меня подвёл один, еврей, чёрт! Били их у нас в Звереве, жидов; крючники, извозчики, мясники, вообще - народ. Ух, брат, как били насмерть! Женщин, девушек - за косы, юбки, платья обдерут, голых по земле тащут, да в животики пинают ножищами, в животики, знаешь, девушек-то, а они - как фарфоровые, ей-богу! Невозможно смотреть, обезуметь можно, потому, брат, груди женские и животы - это такие места, понимаешь,