головы его детей, он не верит: он вообще неверующий...

Маракуев проворчал что-то невнятное о сектантстве.

- Ах, оставьте! - воскликнула Сомова. - Прошли те времена, когда революции делались Христа ради. Да и еще вопрос: были ли такие революции!

- Ну-у, - протянул Маракуев и безнадежно махнул рукою.

- Да, неверующий, - повторила Сомова, стукнув по столу кулачком, очень похожим на булку, которая почему-то именуется розан.

Все замолчали. Тогда Сомова, должно быть, поняв, что надоела, и обидясь этим, простилась и ушла к себе в комнату, где жила Лидия. Маракуев провел ладонью по волосам, говоря:

- Черствеют люди от марксизма.

- Вы давно знакомы с нею? - спросила Варвара Клима.

- С детства.

- Она очень умная?

- Как видите, - сказал Клим и тоже простился, В конце концов Сомова оставила в нем неприятное впечатление. И неприятно было, .что она, свидетель детских его дней, будет жить у Варвары, будет, наверное, посещать его. Но он скоро убедился, что Сомова не мешает ему, она усердно готовилась на курсы Герье, шариком каталась по Москве, а при встречах с ним восхищенно тараторила:

- Какой сказочный город! Идешь, идешь и вдруг почувствуешь себя, как во сне. И так легко заплутаться, Клим! Лев Тихомиров - москвич? Не знаешь? Наверное, москвич!

- Почему? - спросил Самгин, забавляясь ее болтовней.

- Заплутался.

- Ты не москвичка, а тоже заплуталась: читаешь "Историю материализма" и "Философию мистики" Дюпреля.

- Все надобно знать, голубчик.

- Мне кажется, что умные книги обесцвечивают женщину, - сухо заметила Варвара. Сомова, задумчиво глядя на нее, дернула свою косу.

- Это доказывал один профессор в Цюрихе, антифеминист... как его? Не помню. Очень сердитый дядя! Вообще швейцарские немцы - сердитый народ, и язык у них тоже сердитый.

При каждой встрече она рассказывала Климу новости: в одном студенческом кружке оказался шпион, в другом - большинство членов "перешло в марксизм", появился новый пропагандист, кажется - нелегальный. Глаза ее счастливо блестели. Клим видел, что в ней кипит детская радость жить, и хотя эта радость казалась ему наивной, но все-таки завидно было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим миром, о котором Варвара тоже с наивностью, но лукавой, рассказывала иное.

Она говорила о студентах, влюбленных в актрис, о безумствах богатых кутил в "Стрельне" и у "Яра", о новых шансонетных певицах в капище Шарля Омона, о несчастных романах, запутанных драмах. Самгин находил, что говорит она не цветисто, неумело, содержание ее рассказов всегда было интереснее формы, а попытки философствовать - плоски. Вздыхая, она произносила стертые фразы:

- Страдания - неизбежная тень любви.

Рассказывая, Варвара напоминала Климу Ивана Дронова, но нередко ее бесконечные истории о слепом стремлении друг к другу разнополых тел создавали Самгину настроение, которым он дорожил. Было поучительно и даже приятно слышать, как безвольно, а порою унизительно барахтаются в стихийной суматохе чувственности знаменитые адвокаты и богатые промышленники, молодые поэты, актрисы, актеры, студенты и курсистки. Охотно верилось, что все это настоящая правда ничем не прикрашенной жизни, которая хотя и допускает красиво выдуманные мысли и слова, но вовсе не нуждается в них. И, наконец, приятно было убеждаться, что все это дано навсегда и непобедимо никакими дьяконами, ремесленниками и чиновниками революции, вроде Маракуева. Вспоминались слова Макарова о