переулок, на него налетел ветер, пошатнул, осыпал пыльной скукой. Переулок был кривой, беден домами, наполнен шорохом деревьев в садах, скрипом заборов, свистом в щелях; что-то хлопало, как плеть пастуха, и можно было думать, что этот переулок главный путь, которым ветер врывается в город.

От пива в голове Самгина было мутно и отяжелели ноги, а ветер раздувал какие-то особенно скучные мысли. Самгин дошел до маленькой, древней церкви Георгия Победоносца, спрятанной в полукольце домиков; перед папертью врыты в землю, как тумбы, две старинные пушки. Присев на ступени паперти, протирая платком запыленные глаза и очки, Самгин вспомнил, что Борис Варавка мечтал выковырять землю из пушек, достать пороха и во время всенощной службы выстрелить из обеих пушек сразу. Борис часто размышлял о том, как бы и чем испугать людей. Если б он жил, он, конечно, стал бы революционером...

"Чорт знает какая тоска", - почти вслух подумал Самгин, раскачивая на пальце очки и ловя стеклами отблески огня лампады, горевшей в притворе паперти за спитою его. Каждый раз, когда ему было плохо, он уверял себя, что так плохо он еще никогда раньше не чувствовал. Эти настроения смущали, даже унижали его, и он стал внушать себе, что в них есть нечто отрешенное, героическое, даже демоническое, пожалуй. Вот и сейчас: он - в нелюбимом городе, на паперти церкви, не нужной ему; ветер шумит, черные чудовища ползут над городом, где у него нет ни единого близкого человека.

"Ребячливо думаю я, - предостерег он сам себя. - Книжно", - поправился он и затем подумал, что, прожив уже двадцать пять лет, он никогда не испытывал нужды решить вопрос: есть бог или - нет? И бабушка и поп в гимназии, изображая бога законодателем морали, низвели его на степень скучного подобия самих себя. А бог должен быть или непонятен и страшен, или так прекрасен, чтоб можно было внеразумно восхищаться им.

"Нет, - удивительно глупо все сегодня", - решил он, вздохнув. И, прислушиваясь к чьим-то голосам вдали, отодвинулся глубже в тень.

- Врешь ты, Солиман, - громко и грубо сказал Иноков; он и еще сказал что-то, но слова его заглушил другой голос:

- Татарин врет - никогда! Говорить надо - Зулейман.

Они остановились пред окном маленького домика, и на фоне занавески, освещенной изнутри, Самгин хорошо видел две головы: встрепанную Инокова и гладкую, в тюбетейке.

- Ты зачем татарину пьяный поил?

- Иди домой!

- Погодим. Настоящи сафьян делаим Козловы кожа, не настоящи - барани кожа, - ну?

Татарин был длинный, с узким лицом, реденькой бородкой и напоминал Ли Хунг-чанга, который гораздо меньше похож на человека, чем русский царь.

"В боге не должно быть ничего общего с человеком, - размышлял Самгин. - Китайцы это понимают, их боги - чудовищны, страшны..."

Иноков постучал пальцами в окно и, размахивая шляпой, пошел дальше. Когда ветер стер звук его шагов, Самгин пошел домой, подгоняемый ветром в спину, пошел, сожалея, что не догадался окрикнуть Инокова и отправиться с ним куда-нибудь, где весело.

"Он, вероятно, знает каких-нибудь девиц... с гитарами".

Когда он вошел во двор дома, у решетки сада стояла Елизавета Львовна.

- Мне кажется - в саду кто-то ходит, - вполголоса сказала она. Слышите?

- Ветер, - отозвался Клим.

- Вы что же скрылись от нас? - спросила Спивак, открывая калитку в сад.

- Не нравится мне этот регент, - сказал Самгин и едва удержался: захотелось рассказать, как Иноков бил Корвина. - Кто он такой?

Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала