как бы незаметно ползли к ступенькам крыльца, на которых, у ног проповедника, сидели Варвара и Кумов, Варвара - глядя в толпу, Кумов - в небо, откуда падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение. Что-то унылое и тягостное почувствовал Самгин в этой толпе, затисканной, как бы помимо воли ее, на тесный двор, в яму, среди полуразрушенных построек. За крыльцом, у стены, - молоденький околоточный надзиратель с папиросой в зубах, сытенький, розовощекий щеголь; он был похож на переодетого студента-первокурсника из провинции. Заботливо разглаживая перчатку, он уже два раза прикладывал ее ко рту и надувал так, что перчатка принимала форму живой, пухлой руки.

- А еще вреднее плотских удовольствий - забавы распутного ума, громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. - И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым и горькое - сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится... Нет! Врут! - с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.

Самгин привстал, ощутив холодок изумления. Ему показалось, что люди сгрудились теснее и всею массою подвинулись ближе ко крыльцу, показалось даже, что шеи стали длиннее у всех и заметней головы. Эта небольшая толпа вызывала впечатление безрукости, руки у всех были скрыты, спрятаны в лохмотьях одежд, за пазухами, в карманах. Казалось также, что, намагничивая Диомидова своим молчаливым и напряженным вниманием, люди притягивают его к себе, а он скользит, спускается к ним. Он встал, ноги его дрожали, а руками он тыкал судорожно в воздух, точно что-то отталкивая, стоял, топая ногой, и кричал:

- И убивают верных рабов земного нашего...

- Сейчас ему - крышка! - сказал промасленный человек и, кашляя, встал на ноги.

На крыльцо вскочил околоточный и, махая перчаткой на Диомидова, как бы отгоняя его, точно муху, что-то сказал.

- Да - разве я о политике! - звонко и горестно вскрикнул Диомидов. Это не политика, а - ложь! То есть - поймите! - правда это, правда!

- Прошу прекратить! Прошу расходиться, - вкусно выговаривал полицейский, размахивая перчаткой.

Люди уже вставали с земли, толкая друг друга, встряхиваясь, двор наполнился шорохом, глухою воркотней. Варвара, Кумов и еще какие-то трое прилично одетых людей окружили полицейского, он говорил властно и солидно:

- Не могу-с. Не разрешаю...

- Объясните ему, - кричал Диомидов.

- Это - безразлично: он будет нападать, другие - защищать - это не допускается! Что-с? Нет, я не глуп. Полемика? Знаю-с. Полемика - та же политика! Нет, уж извините! Если б не было политики - о чем же спорить? Прошу...

- Жаловаться буду, - кричал Диомидов, толкая ногою стул.

- Рассердился, - отметил остробородый человек. - А - хорошо говорил!

Толстая женщина встала, вытерла рот ладонью и сказала довольно громко:

- Бабники все хорошо говорят.

- Разве - бабник?

- А то - нет?

- Да - ты про кого говоришь? - спросил человек в разорванном пиджаке. - Про околоточного?

- Все хороши! - сказала женщина, махнув рукой и отходя.

- Эх, ворона, - вздохнул человек в пиджаке. - Жить с вами - сил нету!

И, обращаясь к Самгину, сообщил вполголоса:

- Околоток этот молодой, а - хитер. Нарочно останавливает, чтобы знать, нет ли каких говорунов. Намедни один выискался, выскочил, а он его цап! И - в участок. Вместе работают, наверное...

Толпа редела, таяла.