людей живет так, что все дни ихней жизни - постные пятницы. И теснота! Ни вору, ни честному - ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?

Клим Самгин остановил его, подняв руку как для пощечины, и спросил:

- Так, может быть, лучше, чтоб она скорей разразилась?

- Клим Иванович, - вполголоса воскликнул Митрофанов, и лицо его неестественно вздулось, покраснело, даже уши как будто пошевелились. Понимаю я вас, ей-богу - понимаю!

- Ведь нельзя жить в постоянной тревоге, что завтра все полетит к чорту и вы окажетесь в мятеже страстей, чуждых вам.

- Обязательно окажемся, - сказал Митрофанов с тихим испугом.

Самгин тоже опрокинулся на стол, до боли крепко опираясь грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим:

- Самодержавие - бессильно управлять народом.

Нужно, чтоб власть взяли сильные люди, крепкие руки и очистили Россию от едкой человеческой пыли, которая мешает жить, дышать.

Он слышал, что Митрофанов, утвердительно качая головою, шепчет:

- Верно, - для хорошего порядка можно и революцию допустить.

Пред Самгиным над столом возвышалась точно отрезанная и уложенная на ладони голова, знакомое, но измененное лицо, нахмуренное, с крепко сжатыми губами; в темных глазах - напряжение человека, который читает напечатанное слишком неясно или мелко.

- Правительство не может сладить ни с рабочим, ни со студенческим движением, - шептал Самгин.

- Эх, господи, - вздохнул Митрофанов, распустив тугое лицо, отчего оно стало" нелепо широким и плачевным, а синие щеки побурели. - Я понимаю, Клим Иванович, вы меня, так сказать, привлекаете! - Он трижды, мелкими крестиками, перекрестил грудь и сказал: - Я - готов, всею душой!

Самгин замолчал, несколько охлажденный этим изъявлением, даже на секунду уловил в этом нечто юмористическое, а Митрофанов, крякнув, продолжал очень тихо:

- Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия - отрава и яд, как вы знаете. Нет, погодите, - попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. - Я давно хотел сказать вам, - все не решался, а вот на-днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут чорт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево...

Он передохнул, сморщил лицо неудавшейся усмешкой и развел руки:

- Тут меня вдруг осенило и даже в жар бросило: вредный старичишка этот похож на меня поведением своим, похож!

- Я не совсем понимаю, - сказал Самгин, нахмурясь.

- Похож - выдумывает, стерва! Клим Иванович, я вас уважаю и...

Споткнувшись о какое-то слово, он покачал головою:

- Видите ли... Рассказывал я вам о себе разное, там, ну - винюсь: все это я выдумал для приличия. Жен выдумал и вообще всю жизнь...

- Позвольте - зачем же? - неприязненно и удивленно спросил Самгин.

- Для благоприличия...

Иван Петрович трясущейся рукою налил водки, но не выпил ее, а, отодвинув рюмку, засмеялся горловым, икающим смехом; на висках и под глазами его выступил пот, он быстро и крепко стер его платком, сжатым в комок.

- И вовсе я не Митрофанов, не Иван, а - Петр Яковлев