меня, что Якубовичу-Мельшину, революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера, а он должен был переводить ямбы Поля Луи Курье. Ужас!

- Узость, - любезно поправил Клим, - Проповедник обязан быть узким...

- Не знаю, - сказала Гогина. - Но я много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость. Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно - не хотят.

Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько:

- Можно мне покапризничать? Он кивнул головою, тоже улыбаясь.

- Не говори с Таней много, она - хитрая.

- Не буду, - обещал он, подняв руку, как для присяги, и, гладя волосы ее, сообщил:

- Каприс по-латыни, если не ошибаюсь, - прыгать, подпрыгивать. Капра коза.

Подождав, не скажет ли она еще что-нибудь, он спросил:

- О чем думаешь?

- О справедливости, - сказала Варвара, вздохнув. - Что есть только одна справедливость - любовь. Клим Самгин заговорил с внезапной решимостью:

- Сдам экзамены, и - поедем к моей матери. Если хочешь - обвенчаемся там. Хочешь?

Лежа неподвижно, она промолчала, но Клим видел, что сквозь ее длинные ресницы сияют тонкие лучики. И, увлекаясь своим великодушием, он продолжал:

- Потом - поедем по Оке, по Волге. В Крым - хорошо?

Болезненно охнув, Варвара приподнялась, схватила его руку и, прижав ее ко груди своей, сказала:

- Все равно, - пойми!

- Не волнуйся, - попросил он, снова гордясь тем, что вызвал такое чувство. Недели через три он думал:

"Вот - мой медовый месяц".

Он имел право думать так не только потому, что Варвара, оправясь и весело похорошев, загорелась нежной и жадной, но все-таки не отягчающей его страстью, но и потому еще, что в ее отношении явилось еще более заботливости о нем, заботливости настолько трогательной, что он даже сказал:

- А ведь ты, Варя, могла бы быть удивительно нежной матерью.

Была средина мая. Стаи галок носились над Петровским парком, зеркало пруда отражало голубое небо и облака, похожие на взбитые сливки; теплый ветер помогал солнцу зажигать на листве деревьев зеленые огоньки. И такие же огоньки светились в глазах Варвары.

- Идем домой, пора, - сказала она, вставая со скамьи. - Ты говорил, что тебе надо прочитать к завтрему сорок шесть страниц. Я так рада, что ты кончаешь университет. Эти бесплодные волнения...

Не кончив фразу, она глубоко вздохнула.

- Как это прелестно у Лермонтова: "ликующий день".

Самгин вел ее берегом пруда и видел, как по воде, голубоватой, точно отшлифованная сталь, плывет, умеренно кокетливо покачиваясь, ее стройная фигура в синем жакете, в изящной шляпке.

- Мне кажется - нигде не бывает такой милой весны, как в Москве, говорила она. - Впрочем, я ведь нигде и не была. И - представь! - не хочется. Как будто я боюсь увидеть что-то лучше Москвы и перестану любить ее так, как люблю.

- Ребячество, - сказал Самгин солидно, однако - ласково; ему нравилось говорить с нею ласково, это позволяло ему видеть себя в новом свете.

- Ребячество, конечно, - согласилась она, но, помолчав,