круга его родных и знакомых. Он уже и сам против горячих монологов Чацкого не находил оружия. Все слова Чацкого разнесутся, повторятся всюду и произведут свою бурю.

Молчалин, после сцены в сенях -- не может оставаться прежним Молчалиным. Маска сдернута, его узнали, и ему, как пойманному вору, надо прятаться в угол. Горичевы, Загорецкий, княжны -- все попали под град его выстрелов, и эти выстрелы не останутся бесследны. В этом до сих пор согласном хоре иные голоса, еще смелые вчера, смолкнут или раздадутся другие и за и против. Битва только разгоралась. Чацкого авторитет известен был и прежде, как авторитет ума, остроумия, конечно, знаний и прочего. У него уже есть и единомышленники. Скалозуб жалуется, что брат его оставил службу, не дождавшись чина, и стал книги читать. Одна из старух ропщет, что племянник ее, князь Федор, занимается химией и ботаникой. Нужен был только взрыв, бой, и он завязался, упорный и горячий -- в один день в одном доме, но последствия его, как мы выше сказали, отразились на всей Москве и России. Чацкий , и если обманулся в своих личных ожиданиях, не нашел "прелести встреч, живого участья", то брызнул сам на заглохшую почву живой водой -увезя с собой "мильон терзаний", этот Чацких -- терзаний от всего: от "ума", а от "оскорбленного чувства".

На эту роль не годились ни Онегин, ни Печорин, ни другие франты. Они и новизной идей умели блистать, как новизной костюма, новых духов и прочее. Заехав в глушь, Онегин поражал всех тем, что к дамам "к ручке не подходит, стаканами, а не рюмками пил красное вино", говорил просто: "да и нет" вместо "да-с и нет-с". Он морщится от "брусничной воды", в разочаровании бранит луну "глупой" -- и небосклон тоже. Он принес на гривенник нового и, вмешавшись "умно", а не как Чацкий "глупо", в любовь Ленского и Ольги и убив Ленского, увез с собой не "мильон", а на "гривенник" же и терзаний!

Теперь, в наше время, конечно, сделали бы Чацкому упрек, зачем он поставил свое "оскорбленное чувство" выше общественных вопросов, общего блага и т.д. и не остался в Москве продолжать свою роль с ложью и предрассудками, роль -- выше и важнее роли жениха?

Да, теперь! А в то время, для большинства, понятия об общественных вопросах были бы то же, что для Репетилова толки "о камере и о присяжных". Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала вперед и поражала их современным оружием. Не будем повторять ее ошибок -- и не обвиним Чацкого за то, что в его горячих речах, обращенных к фамусовским гостям, нет об общем благе, когда уже и такой раскол от "исканий мест, от чинов", как "занятие науками и искусствами", считался "разбоем и пожаром".

Живучесть роли Чацкого состоит неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий или даже истин en herbe[11]: у него нет отвлеченностей. Провозвестники новой зари, или фанатики, или просто вестовщики -- все эти передовые курьеры неизвестного будущего являются и -по естественному ходу общественного развития -- должны являться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны.

Роль и физиономия Чацкого . Чацкий больше всего обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь, "жизнь свободную". Он знает, он воюет и ему эта жизнь. Он не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, пока он не облекся в плоть и кровь, не осмыслился разумом, правдой, -- словом, .

Перед увлечением неизвестным идеалом, перед обольщением мечты, он трезво остановится, как остановился перед