этот помню все равно.

Зари разлив зеленовато-винный,

большое полукруглое окно.


И где-то за окном, за далью близкой,

певучую такую тишину,

и расставание у двери низкой,

заветную зазвездную страну.


Твои слова прощальные, простые,

слова последние — забудь, молчи,

и рассыпавшиеся, ледяные,

невыносимо острые лучи.


Любви святую непреложность

и ты и я — мы поняли вдвоем,

и невозможней стала невозможность

здесь, на земле, сквозь ложность и ничтожность,

к ней прикоснуться чистым острием.


10 августа 1918



ЗВЕЗДОУБИЙЦА

Всё, что бывает, не исчезает.

Пусть миновало, но не прошло.

      Лунное небо тайны не знает,

      Лунное небо праздно-светло.


Всё, что мелькнуло, — новым вернется.

Осень сегодня — завтра весна…

      Звездоубийца с неба смеется,

      Звездоубийца, злая луна.


В явь превращу я волей моею

Все, что мерцает в тающем сне.

Сердцу ль не верить? Я ль не посмею?

      Только не надо верить луне.



СОН

Наивный месяц, мал и тонок,

Без белых облачных пеленок

Смотрел на луг. А на лугу —

Сидел взъерошенный котенок,

Как в зачарованном кругу.


Зачем он был, зачем сидел,

И отчего так месяц бел,—

Всё мне казалось непонятно…

Но был котенок очень смел,

А луг круглился необъятно.


И пенилась моя надежда, —

В котенке, в небе,— как вино…

Иль это сонная одежда

На том, что есть,— но не дано,

Что наяву утаено?…


Август 1918



ТРИ СЫНА — ТРИ СЕРДЦА

3. В. Р. Р.


Когда были зори июльские багровые,

Ангел, в одежде шарманщика, пришел к ней

на дачу, где, счастливая, она жила.


Только всего л было, что зори багровые.

Спросил ее шарманщик: одно ли у тебя сердце?

Она подумала и сказала: три.


Заплакал шарманщик, шарманку завертел свою,

другие слушали и ничего не понимали,

но выговаривала шарманка ясно для нее:


«Посмотри, посмотри на зори багровые,

вынуты у тебя будут все три сердца,

три раны, три раны останутся вместо них…»


Розовые в свете зорь багровеющих,

розовые капали у Ангела слезы…

Кончилась песенка, и пошел он прочь.


Но чуть вышел за ограду садовую,

встречу ему попался пустой извозчик,

старый старичишка с белой бородой.


Увидал старичишка Ангела,

начал, на чем свет стоит, ругаться:

«Ах ты, своевольник, такой-сякой,


Ах ты, жалетель без ума-разума,

чего распустил розовые слюни,

душу человечью на месте убил?


Гляди, вот, ее веревочка длинная,

в тысячу дней тесемка,

и не сряду на ней, не сряду три узелка!


Тысячу дней ты сделал минуточкой,

да как ты осмелился на такое,

силы человечьи не ты считал!»


Испугался Ангел, и слезы высохли.

Николая-Угодника узнал он:

нажалуется, не минует,— как быть?


А извозчик на козлах прыгает,

рукой морщинистой машет:

«Иди, неуемный, иди назад,


сыграй ей такую песенку,

чтобы все, что узнала, забыла;

а тебе нагоняй — своим чередом».


Побежал Ангел, спотыкается,

спешит, а она на том же месте,

только не стоит — сидит на песке.


И видит Ангел: губы у нее белые.

Вынуты у нее все три сердца,

но не три раны, а одна.


Привязал к шарманке веревочку,

длинную веревочку с тремя узелками,

длинную веревочку в тысячу дней,


и заиграл Ангел песенку,

песенку забвенную, бедную,

возвращая Время в свой круг,


покрывая