он? Ну, зачем ты теперь здесь, скажи, пожалуйста?
-- Ах, боже мой, да я сейчас и поеду. Я ведь сказал, что здесь только одну минутку пробуду, на вас обоих посмотрю, как вы вместе будете говорить, а там и туда.
-- Да что мы вместе, ну вот и сидим, -- видел? И всегда-то он такой, -- прибавила она, слегка краснея и указывая мне на него пальчиком. -- "Одну минутку, говорит, только одну минутку", а смотришь, и до полночи просидел, а там уж и поздно. "Она, говорит, не сердится, она добрая", -- вот он как рассуждает! Ну, хорошо ли это, ну, благородно ли?
-- Да я, пожалуй, поеду, -- жалобно отвечал Алеша, -- только мне бы очень хотелось побыть с вами...
-- А что тебе с нами? Нам, напротив, надо о многом наедине переговорить. Да послушай, ты не сердись; это необходимость -- пойми хорошенько.
-- Если необходимость, то я сейчас же... чего же тут сердиться. Я только на минуточку к Левеньке, а там тотчас и к ней. Вот что, Иван Петрович, -- продолжал он, взяв свою шляпу, -- вы знаете, что отец хочет отказаться от денег, которые выиграл по процессу с Ихменева.
-- Знаю, он мне говорил.
-- Как благородно он это делает. Вот Катя не верит, что он делает благородно. Поговорите с ней об этом. Прощай, Катя, и, пожалуйста, не сомневайся, что я люблю Наташу. И зачем вы все навязываете мне эти условия, упрекаете меня, следите за мной, -- точно я у вас под надзором! Она знает, как я ее люблю, и уверена во мне, и я уверен, что она во мне уверена. Я люблю ее безо всего, безо всяких обязательств. Я не знаю, как я ее люблю. Просто люблю. И потому нечего меня допрашивать, как виноватого. Вот спроси Ивана Петровича, теперь уж он здесь и подтвердит тебе, что Наташа ревнива и хоть очень любит меня, но в любви ее много эгоизма, потому что она ничем не хочет для меня пожертвовать.
-- Как это? -- спросил я в удивлении, не веря ушам своим.
-- Что ты это, Алеша? -- чуть не вскрикнула Катя, всплеснув своими руками.
-- Ну да; что ж тут удивительного? Иван Петрович знает. Она всё требует, чтоб я с ней был. Она хоть и не требует этого, но видно, что ей этого хочется.
-- И не стыдно, не стыдно это тебе! -- сказала Катя, вся загоревшись от гнева.
-- Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше, чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть, для меня всё равно что и не отпускает.
-- Нет, это неспроста! -- вскричала Катя, снова обращаясь ко мне с сверкающим гневным взглядом. -- Признавайся, Алеша, признавайся сейчас, это всё наговорил тебе отец? Сегодня наговорил? И, пожалуйста, не хитри со мной: я тотчас узнаю! Так или нет?
-- Да, говорил, -- отвечал смущенный Алеша, -- что ж тут такого? Он говорил со мной сегодня так ласково, так по-дружески, а ее всё мне хвалил, так что я даже удивился: она его так оскорбила, а он ее же так хвалит.
-- А вы, вы и поверили, -- сказал я, -- вы, которому она отдала всё, что могла отдать, и даже теперь, сегодня же всё ее беспокойство было об вас, чтоб вам не было как-нибудь скучно, чтоб как-нибудь не лишить вас возможности видеться с Катериной Федоровной! Она сама мне это говорила сегодня. И вдруг вы поверили фальшивым наговорам! Не стыдно ли вам?
-- Неблагодарный! Да что, ему никогда ничего не стыдно! -- проговорила Катя, махнув на него рукой, как будто на совершенно потерянного человека.
--