хотел заразить ее своим беспощадным отношением к окружающему и с отчаянием видел, что выходит нечто совершенно противоположное моему желанию сделать ее соучастницей своих чувств и мыслей. Я однажды сказал:

- Если б ты знала, сколько у меня врагов!

- Каких? Где? - спросила она.

- Всяких, всюду: в гостинице, в магазинах, на улице, на вокзале...

- Кто же эти враги?

- Да все, все! Какое количество мерзких лиц и тел! Ведь это даже апостол Павел сказал "Не всякая плоть такая же плот, но иная плоть у человеков, иная у скотов..." Некоторые просто {295} страшны! На ходу так кладут ступни, так держат тело в наклон, точно они только вчера поднялись с четверенек. Вот я вчера долго шел по Волховской сзади широкоплечего, плотного полицейского пристава, не спуская глаз с его толстой спины в шинели, с икр в блестящих крепко выпуклых голенищах: ах, как пожирал я эти голенища, их сапожный запах, сукно этой серой добротной шинели, пуговицы на ее хлястике и все это сильное сорокалетнее животное во всей его воинской сбруе!

- Как тебе не совестно! - сказала она с брезгливым сожалением. Неужели ты, правда, такой злой, гадкий? Не понимаю я тебя вообще. Ты весь из каких-то удивительных противоположностей!

{296}

IX

И все-таки, приходя по утрам в редакцию, я все радостней, родственней встречал на вешалке ее серую шубку, в которой была как бы сама она, какая-то очень женственна часть ее, а под вешалкой - милые серые ботики, часть наиболее трогательная. От нетерпения поскорее увидать ее я приходил раньше всех, садился за свою работу, - просматривал и правил провинциальные корреспонденции, прочитывал столичные газеты, составлял по ним "собственные телеграммы", чуть не заново переписывал некоторые рассказы провинциальных беллетристов, а сам слушал, ждал - и вот наконец: быстрые шаги, шелест юбки! Она подбегала, вся точно совсем новая, с прохладными душистыми руками, с молодым и особенно полным после крепкого сна блеском глаз, поспешно оглядывалась и целовала меня. Так же забегала она порой ко мне в гостиницу, вся морозно пахнущая мехом шубки, зимним воздухом. Я целовал ее яблочно-холодное лицо, обнимая под шубкой все то теплое, нежное, что было ее телом и платьем, она, смеясь, увертывалась, - "пусти, я по делу пришла!" - звонила коридорному, при себе приказывала убрать комнату, сама помогала ему...

Я однажды нечаянно услыхал ее разговор с Авиловой, - они как-то вечером сидели в столовой и откровенно говорили обо мне, думая что я в типографии. Авилова спрашивала:

- Лика, милая, но что же дальше? Ты знаешь мое отношение к нему, он, конечно, очень мил, я понимаю, ты увлеклась... Но дальше-то что?

{297} Я точно в пропасть полетел. Как, я "очень мил", не более! Она всего-навсего только "увлеклась"! Ответ был еще ужаснее:

- Но что же я могу? Я не вижу никакого выхода ...

При этих словах во мне вспыхнуло такое бешенство, что я уже готов был кинуться в столовую, крикнуть, что выход есть, что через час ноги моей больше не будет в Орле, - как вдруг она опять заговорила:

- Как же ты, Надя, не видишь, что я действительно люблю его! А потом, ты его все-таки не знаешь, - он в тысячу раз лучше, чем кажется...

Да, я мог казаться гораздо хуже, чем был. Я жил напряженно, тревожно, часто держался с людьми жестко, заносчиво, легко впадал в тоску, в отчаяние; однако, легко и менялся, как только видел, что ничто не угрожает нашему с ней ладу, никто на нее не посягает: тут ко мне тотчас возвращалась вся прирожденная мне готовность быть добрым,